О традиционном японском образовании рассказывает наш гость Виктор Петрович Мазурик, один из лучших в России специалистов по японской культуре, человек, знающий о Японии все и даже больше.

— Виктор Петрович, Япония — удивительная страна, каким-то чудом сохраняющая древние культурные традиции при самых современных достижениях науки и техники. Опыт, бесспорно, уникальный. Может ли он быть чем-то полезен нам, особенно в сфере образования?

— Дело в том, что любая восточная культура развивается иначе, чем западная. Восточные страны не пытались автоматически переносить к себе те социально-экономиче-ские законы, с которыми они сталкивались на Западе. Они говорили об азиатском преимущественно эволюционном пути развития в противовес революционному западному. На Западе любая новая структура как на государственном, политическом, экономическом, так и на культурном уровне рождается, словно бы отталкиваясь от предшествующей ступени, противопоставляя себя опыту прошлого, преодолевая его. В восточной культуре этого пафоса преодоления и отталкивания просто нет. Японская культура в этом смысле классическая восточная культура: в ней новое прорастает через старое, не только его не отменяя, но даже не устраняя его присутствия во всей полноте в настоящем.

читать дальшеТак было в 1862–1912 годы, в переломную эпоху Мэйдзи — переломную не в меньшей степени, чем нынешняя эпоха для России. Поэтому опыт Японии того периода для нас очень показателен и поучителен. При всем несходстве японской и русской культур, при различном историческом опыте наших стран у них очень много похожего. И как мы способны увидеть некоторые части своего тела, например затылок, только в зеркало, так в данном случае зеркало чужого опыта помогает нам многое понять в самих себе.

Мне, преподавателю со стажем, японцы с их педагогическим опытом тоже многое дали, даже не то, что хотели дать, а нечто гораздо более ценное, о чем они и не подозревали.

— Вы нас заинтриговали… Скажите, пожалуйста, а отличается ли традиционная японская система образования от нашей, в чем ее особенности?

— Японская система образования отличается не только от нашей, но и от западной. И от китайской, с которой они по многим фундаментальным основаниям даже противоположны друг другу. Китайцы — народ мыслителей, народ абстрактных философов масштаба древних греков: такие мудрецы, как Лао-цзы, Чжуан-цзы, сопоставимы с Платоном, Аристотелем. Японцы никогда в своей культуре мыслителей такого масштаба не порождали. Зато они были гениальными практиками во всем, за что брались. Это блистательные ремесленники, и они были такими всегда.

Особенность японской культуры в том, что она в силу своей восточной эволюционности не преодолела, не перешла барьер, который на Западе остался далеко позади, — барьер архаического детского сознания. Детское синкретическое сознание распространяет себя на весь мир. Ребенок со своим телом общается как с маленькой вселенной, с интересом рассматривая себя, а с миром общается как с частью своего тела, внешний мир для него — это продолжение его эмоций. Он может в себя эмоционально поместить любой предмет. Ему не надо давать задания изобразить какой-то предмет, как это практикуют в театральных школах: он может за одну секунду стать этим предметом и уже от его имени разговаривать с самим собой. Он берет какой-то предмет, наделяет какой-то ролью и с ним ведет очень легкие беседы. Мы так уже не можем. Взрослое сознание очень разделено на субъект и объект. Буддисты считают, что это самое трагическое разделение — «я и не-я». Так вот, японцы были, если так можно выразиться, природными буддистами, природными дзенцами и природными даосами еще до того, как узнали все эти названия, пришедшие к ним в разные эпохи из Китая.

Культура архаического сознания обучает познанию внешнего мира не путем интеллектуального моделирования, а путем переваривания опыта на физическом уровне. Я это называю физиологической гносеологией. В традиционной японской поговорке эта мысль звучит так: «Чем изучать и постигать — лучше привыкнуть». Это способ экзистенциального познания.

— Можете привести пример?

— Знаете, почему дети хорошо учат иностранные языки? Потому что они их не учат. Они входят в режим игры, входят внутрь иностранного языка. Если ребенок узнал два-три новых иностранных слова, он не дает им статуса иностранных, он включает их в практику, в свой лексический запас сразу и начинает ими пользоваться. У него нет отложенного пользования, как это часто бывает в наших школах, где мы только и делаем, что к чему-то готовимся. Мы десять лет готовимся к жизни в школе, потом еще пять лет делаем то же самое в институте… А она за это время раз двадцать успевает измениться.

Это понимают все, но одно дело понять, а другое — осуществить. В японской же культуре разницы между «понять» и «осуществить» нет. Японцы предлагают понимать не головой, а харатэ — животом. Если обратиться к древнерусскому языку, живот — это же жизнь, это экзистенция, существование. То есть понять — это усвоить всеми фибрами, сделать частью себя, своего внутреннего опыта. Поэтому японская система образования относится к основам, к азам гораздо серьезнее, чем мы. Хорошо усвоив основы, потом можно легко сконструировать необходимую систему знаний, а не имея основ, можно сколь угодно долго конструировать на песке, и ничего все равно не выйдет, все окажется шатким и рухнет.

Так японцы всегда постигали внешний мир, будь то китайская культура в средние века или европейская культура в эпоху Мэйдзи.

— А как это происходило практически?

— Японцы поняли: чтобы соответствовать Западу, нужно «перевернуть свою голову на другую сторону», начать думать по-западному, а не только говорить. И когда император Мэйдзи призвал народ «учиться, учиться и учиться», его подданные стали не только учить языки или экономические теории, они все крестились. Вся японская интеллигенция приняла христианство, полагая, что это откроет вход внутрь западной цивилизации, западной культуры, поможет постичь основы, на которых она покоится.

Сказать, что это идеальный способ освоения, я не берусь. Более того, у него есть свои серьезные «минусы». И японцы болезненно, на собственной шкуре ощущали и продолжают их ощущать.

— Какие же это «минусы»?

— Подобная система постижения мира и культуры очень затратная. Она сделала японцев уязвимыми особенно в ХХ веке и особенно в конкуренции с Западом. И сегодня японец, обычный человек, попавший на Запад как турист или с другими целями, всегда чувствует себя очень растерянным, он не знает, как себя вести, ему долго надо врастать в эту систему, осваиваться в ней. Но зато на том участке, которым он овладел, мы с вами японцу не конкуренты. Потому что он владеет этим участком на ощупь, всеми пятью пальцами в буквальном смысле этого слова. Я понял это, анализируя собственный опыт, особенно опыт чайных занятий. Японцы пропитываются фундаментальными ощущениями. Фундаментализм с легкой руки американцев сейчас ругательное слово, а вообще, архитектурно говоря, здание без хорошего фундамента не устоит.

— А с какими трудностями сегодня, на ваш взгляд, сталкивается педагогика в Японии, в России, во всем мире?

— Мы, как и все сейчас, стоим на цивилизационном распутье. Знания в любой самой скромной сфере удваиваются чуть ли не каждый год. Традиционная модель образования уже давно не работает. Все это понимают, но делают хорошую мину при плохой игре. Все превратилось в некий образовательный театр. Непонятно стало, чему учить. Среди востоковедов это выливается в разные умные споры о том, какой должна быть модель подготовки современного востоковеда. Мы, преподаватели, сами не знаем, какого специалиста готовим и для какой жизни, потому что, когда он поступает в институт, мир один, а когда заканчивает, мир другой.

Кроме того, у молодежи выработался очень плохой синдром, который я называю информационным серфингом. Это такое постмодернистское явление — отношение снятых иерархий. Раз от информационного вала никак нельзя убежать, то, чтобы не утонуть, совладать с ситуацией, нужно выйти на гребень волны и скользить на нем, не останавливаясь нигде и не ставя точек, а только запятые. А раз так, иерархии быть не может, не может быть правильного и неправильного, хорошего и плохого: немножко того, немножко другого, а в результате всем все равно. Возникает некий релятивизм, ощущение мелькания. Возьмите сюжеты современных романов, это переход от одной сцены к другой, эти сцены можно поменять местами, роман от этого не поменяется. Это такая бесконечная игра в жизнь, а не жизнь. Это жизнь с бесконечным изменением правил игры по ходу игры. Когда читаешь романы Харуки Мураками или Пелевина, возникает подобная калейдоскопическая картина жизни.

— Говоря о практическом опыте, что бы вы порекомендовали взять из японских образовательных традиций для решения этих и подобных проблем?

— Хочу сразу оговориться, что брать у них все не только невозможно, но и не нужно, потому что мы никогда не превратимся в японцев. Но кое-что в их опыте, что было не развито или не востребовано в нашей культуре, мы можем принять и приложить к себе.

Меня приятно радует, что, когда студенты возвращаются после длительной стажировки в Японии, они по-другому относятся к преподавателям. Не то чтобы они более вежливыми становятся, этакий политес восточный усваивают, нет, дело не в этом. Они больше прислушиваются к преподавателю, внимательнее на него смотрят. Это работает японский культ сэнсэя. Сэнсэй буквально «преждерожденный». Это не специалист, который загружает в тебя какую-то дозу информации, а человек, который учит даже не тем, что он тебе на занятиях рассказывает, а тем, как он между занятиями себя ведет, учит собственным образом жизни. Он, живя вместе со студентами, как ледокол, прокладывает фарватер, дает направление движению, по которому часто наполовину бессознательно они двигаются. Они словно бы врастают в его жизненный импульс, в его образ жизни.

У нас в образовании многое бы изменилось, если бы изменился престиж преподавательской профессии, если бы не только размер зарплаты, но и образ преподавателя в глазах общества стал другим. Если бы ценилось не то, какой он специалист и хорошо ли знает свою сферу (сейчас это почти невозможно), а какой он человек. В преподавании этот человеческий фактор гораздо важнее всех педагогических технологий.

Я убежден, что, если бы в обществе престиж преподавательской профессии был таким, что туда пошли бы такие люди, как в свое время Ландау, Фельдман, многое бы изменилось. То, что они преподавали, читали лекции в физтехе, сразу позволило нашей стране совершить прорыв пусть и на узком участке — в физике. А они ведь не были педагогами, их никто к педагогике не готовил. Но это были увлеченные люди, и они не делали различия между собой и студентами. Студенты просто присутствовали в их творческой мастерской, а они делились своими проблемами. У меня оба брата учились на физтехе, старший еще слышал «великих» и рассказывал, насколько это было для него тогда важно.

— Но подобных педагогов-сэнсэев всегда единицы, а желающих у них учиться много. Преподаватель не может разорваться и уделить внимание всем…

— Для этого существует второй принцип. У японцев нет разрыва между сэнсэем-наставником и сэйто — учеником: там где-то олимпийские боги, а тут — маленькие мошки. В японской образовательной системе между ними есть очень важный активный промежуток — сэмпай-кохай, старший ученик и младший ученик (это как бы дедовщина, но в хорошем смысле слова). Каждый стоящий хотя бы на шаг познания впереди младшего считает себя автоматически (так в традиции заведено) патроном младшего. И этот патронаж, эта опека предполагает, что человек больше учится у сэмпаев, у старших учеников, а не у самого учителя.

А учитель — это инспектор системы самообразования, он просто сидит и наблюдает. Он почти не вмешивается в процесс, особенно в традиционных ремеслах. Если и вмешивается, то очень странно. Я на своей шкуре, обучаясь чайной церемонии, испытал, что такое сэнсэй. Он сидит и ничего не говорит, как Будда. И ты сам должен догадываться по движению нахмуренной брови или еще по каким-то жестам, доволен наставник тобой или нет. Он может что-то буркнуть и не станет ничего объяснять, а если ты с докучливостью, свойственной европейцам, начинаешь допытываться: «А как, да что, да почему?» — он говорит: «Делай, пока не поймешь сам». Если сам не поймешь, то и на словах тебе это бесполезно объяснять.

Это дзенская система. Мы же всегда тепличные образовательные условия для ученика создаем, а сэнсэй, наоборот, мешает. Он строит систему препятствий, причем так, как будто сам не виноват. Ты делаешь что-то очень сложное, а он будто бы случайно опрокидывает это все и сидит на тебя смотрит, словно спрашивает: «Ну, что ты теперь будешь делать? Как будешь выходить из этой ситуации?»

Никакие теоретические знания тут не помогут. Нигде в учебниках подобных ответов нет. Ты должен крутиться и находить какой-то экзистенциальный прорыв, преодолевать это препятствие своим опытом, а не чьим-то. И только тогда, когда ты много барьеров преодолел, когда много раз лоб расшибал, только тогда начнешь понимать, чего стоят те «нормативные знания», которые тебе сообщают.

Есть русская пословица «готовь ложку к обеду, слово к ответу». Наша система образования плоха тем, что она напоминает насильственное кормление сытых людей. Приходят люди, которые не знают, зачем им какие-то знания, а им их все навязывают, навязывают, навязывают…

— Как же в таком случае советует поступать японская традиция?

— Нужно найти своего учителя. Как это делалось в традиционной системе образования? Появлялся мастер, о нем шла слава, люди за тысячу верст с посохом шли, чтобы услышать хоть одно слово наставления. Мастер же не торопился принимать их к себе. Возникала большая конкуренция — не мог же он взять тысячу людей! Но постепенно замечал: вот этот человек очень долго обивал порог, доказывал отчаянным своим поведением, что он очень хочет учиться, что у него очень серьезные внутренние мотивы для обучения. Тогда мастер мог кивнуть молча, и ученик оставался при его доме.

Есть еще способ найти своего учителя. Конфуций говорил: если я готов для учения, из трех людей, случайно идущих мне навстречу по улице, один — мой учитель, посланный мне судьбой. Но даже если нет внешнего учителя, человек, готовый совершить прорыв в новое знание, может сам себе стать учителем. Он может учиться на своем опыте, может на чужом. В чайной школе говорят: мастер — образец для ученика, а ученик для мастера. В традиционных ремеслах мастера учатся у новичков. Учатся цельности и свежести восприятия…

Наталья Чуличкова (с)